Из рассказа Елены Николаевны: "За две недели до войны родители списывались, регулярно писали письма друг другу. Тётя жили более обеспеченно, чем мы. У них был один мальчик, муж был военный. Они сняли дачу под Ленинградом и пригласили нас приехать в Ленинград, чтобы показать нам Ленинград, наш ведь городок маленький провинциальный. И вот с каким-то родственником нас отправили в Ленинград, за две недели. Вот мы там живём две недели, накануне войны как раз дяде дали отгул или как там в военных называлось. И мы в воскресенье, нет подожди, в субботу значит мы гуляли по Невскому, он нам всё показывал, рассказывал, обещал нас в Крондшадт взять, показать лодку на какой он служит. Так хорошо мы погуляли, у тёти то мальчик был 2 годика, она не пошла с нами. Вот. Комната, где мы спали была рядом с дверью, а телефон был около двери. И вот. Ночи были белые, светло. Я услышала, зазвонил телефон. Услышала дядин голос, он сказал: «Война». Тётя заплакала, дверь хлопнула, он ушёл. И мы остались. Прошло какое-то время, я не помню сколько то – неделя или две, дядя говорит – в Ленинграде опасно, я вас увезу на дачу. Да, нас пробовали увезти в Осташков, 3 раза водили на вокзал, а поезда в нашем направлении тогда не шли, уже эшелоны с военными и с техникой. Вообщем нас увезли на дачу. На даче мы живём напротив Крондшадта, видим иногда летают самолёты там, военные, бой между самолётами. Не понять, издали так видим. И в конце августа, уже 30 было число, дядя приезжает – срочно едем в Ленинград, будите эвакуироваться. Нас сажают на поезд, мы едем. Поближе к Комле подъехали, пути разбомбили, нас опять в Ленигнрад. И вот восемь дней нас эвакуировали. 8-го сомкнулась блокада, нас в Ленинграде выгрузили и мы остались в Ленинграде. Ну вот не сразу самый самый голод, продуктов побольше сначала давали, да мы ещё на даче, соседка продавала молоко, ягоды мы сами собирали. Подкрепились. Не сразу мы такие стали голодные. Ну а постепенно всё эти уменьшали, уменьшали норму, пока до 125 грамм довели. Ленинград бомбили регулярно и были обстрелы в определённое время там по определённому маршруту, вообщем обстрел из пушек шёл. Тётя нас на улицу все вместе понемножку выходили, она была такой мужественной женщиной, в Сталина верила и всё нам внушала – победа будет за нами, потерпите, потерпите – чтобы мы духом не падали. Вот такое страшное у меня осталось впечатление, когда мы проходили мимо этой, фу ты, еврейской церкви и целая машина стояла гружёных мёртвых, завёрнутых в простыню. Ну тётя нас быстрее провела мимо этого места и потом – когда напротив нашего дома горел госпиталь. Раненые на окнах, в кальсонах, в рубашках – братцы, помогите. Ну им конечно что можно, помощь оказывали, но здание всё горело. Нас тётя тоже быстренько увела. Вот эти такие страшные моменты остались. Ну а когда начиналась бомбёжка, всегда по радио объявляли – граждане, воздушная тревога. Такая сирена противная. Тётя шла дежурить на крыше, если её очередь была, а нас отводила в бомбоубежище, мы там сидели пока кончится бомбёжка. А последнее время, когда мы еле ходили, хоть и тревогу объявляли, мы никуда не ходили. Вот так. А на 23 февраля нас вывезли через Ладогу, когда прорвали немножечко, освободили дорогу через Ладогу, нас вывезли на станцию Жихарево. В столовую мы зашли, пахнет прекрасно кашей пшённой. Вдруг налёт, барак разбомбили, стёкла в кашу попали. Каши нам не дали, дали сухарей и чаю. В первую ночь мы не могли уехать, не хватило мест в поезде. Мы ночевали на улицах. Я тогда ноги отморозила. На следующий день посадили в теплушки и до Вологды мы ехали неделю, потому что то идёт военный эшелон, то пути разбомбили. А теплушка представляла – нары стояли в серёдке, печка стояла и отверстие в туалет ходить. Тоже всё обледенелое такое было. Когда приехали в Вологду, нас пустили переночевать, ноги заболели в тепле и распухли, утром меня на санки посадили и до поезда довезли. Я уже ходить не могла. Потом мы добрались до Архангельска и ещё 2 дня ехали. Пожили в Архангельске, потом тётя устроилась на работу на какой то сплавучасток, там лес в половодье забросило. Надо было плоты сколачивать. Она мастером была, технический работник. Мы жили там под Архангельском. Там мама нас забрала".

"И вот, смотри, какой случай произошёл. Война, Осташков прифронтовая зона, без пропусков никак нельзя ни въехать ни выехать. Вот приходит один военный и говорит: Здравствуйте Серафима Александровна. Она – Я вас не знаю. Он говорит: «А Вы помните, я был заведующий техникума и у Вас два месяца на квартире жил». Она: «Ой, ой, знаю, знаю». Она рассказывает, что дети там-то, папа в каждом письме только пишет: «Собери детей». Он говорит: «У меня знакомый на железной дороге, начальник, который даёт пропуска». На другой день мама пошла, ей выписали пропуск и вот она за нами приехала и привезла нас домой. Мы оказались в Осташкове снова. Вот так. В Осташкове всё равно тоже был голод , холод. Я помню Валя брал саночки маленькие детские и ехал через озеро, рубил там веточки, привозил эти веточки. Он делил их на неделю, чтобы нам немножко протопить и что то сварить было. А потом маме повезло. Она встретила одного знакомого. О жизни стали говорить и он сказал, что у меня общежитие дорожников, которые если разбомбят пути, они выезжают на ремонт. Надо 2 комнаты – 5 мужчин и 5 женщин. Мама: «А у меня есть две комнаты, могу сдать». И вот в одну комнату поселили пять мужчин, а в другую 5 женщин. И вот когда они дороги чинили, нам привозили шпалы. И тогда у нас тепло стало, мы стали хорошо печки топить и холода такого не было. Он ещё подсказал: «Вы подпрячьте дрова, чтобы у Вас потом осталось». Мы эти дрова ещё на чердак носили, чтобы потом когда они уехали, не надо было дорогу ремонтировать, у нас ещё на год хватило этих шпал. Вот так. Маме до чего трудно досталось, всех нас троих кое-как она, смотри: медсестра, сестра фельдшер и Валя слесарь. Мы в жизнь вышли хоть с какой то специальностью. Мы сразу могли себе зарабатывать хоть что-то. На отца извещение пришло маме (был ранен, выбыл в госпиталь, из госпиталя не возвращался). Она нам долго не писала и тёте пришло извещение. У нас все мужчины на фронте погибли. Папа был пулемётчиком, погиб под Москвой, дядя Володя артиллеристом был, это самый младший, а дядя Коля был подводником, тоже погиб. Потомки должны знать в каких трудностях мы жили и что перенесли… когда топили прутиками эту печечку, мы сидели около стенки все трое и коптилочка на столе и учились на 4 и 5 и маме всегда только хорошее в школе о нас говорили. Нас никто не заставлял, ничего. Учиться надо. Сейчас школьные дни пропускают, что только ученики не придумывают".

"И там вот три раза нас водили на вокзал – поезд не идёт в этом направлении (в Осташков). Дядя говорит –ладно, война скоро кончится, поехали на дачу. Увёз нас на дачу. Мы там жили и вроде так это всё нормально у хозяйки. Она нас и молоком снабжала и в лес за ягодами ходили. А перед самым, в конце августа приезжает – срочно будем эвакуироваться. Ну вот, нас на поезд посадили, восемь дней покатали. Там, где подъезжаем, всё разбомбили. Опять назад, а 8-го сомкнулась блокада, нас отправили опять в Ленинград. Так мы там и остались. На восемь дней эвакуировались. Жили в самом Ленинграде. На улицу выходили. Там то бомбят, то обстреливают, то в бомбоубещище сидим. Мёрзли. Одну печурки поставили всем. Парового уже не было, электричества не было, какая то маленькая коптилочка – всё освещение. Печурочка. Книги, мебель всю прижгли – всё что можно. Немножко было дров. У них такой дом, что в подвале, у всех были подвальчики, а парового то не было. И что бы ванну нагреть топили и поэтому дровишек немножко было. Сначала сгорели дровишки, а потом уже жгли всё, что можно. Водопроводы не работали. У нас около дома была колонка, правда вся замёрзшая, но на Неву мы за водой не ходили, как некоторые. У нас около дома была колонка, с бидончиком, с чайничком ходили за водичкой. Хорошо, что мы хоть только первую зиму жили, а на 23 февраля нас уже эвакуировали. Сначала через Ладогу на машине перевезли, а потом уже 7 дней до Вологды ехали, потому что то военный состав идёт, то пути разбомбили. Вот такие были дела. В моей памяти больше осталось (чем у брата). Сейчас и ночами снится. Мы с блокадниками встречаемся, там и фильмы опять показывают, поговорят, вот тогда не просто снится, я ночь не сплю. Всё это вспоминается, вспоминается. А как сирена вояла –ой. Граждане, воздушная тревога у –у, такими перерывами. А когда кончится налёт, тогда весёлым голосом говорят, что с бомбоубежища можно уходить и идти. У нас недалеко, мы на 2-м этаже жили и в бомбоубежище недалеко было спустится. А бомбоубежище – это пустое помещение и доски положены. На этих досках сидели пока. Тётя в это время шла на крышу дежурить. Там на крышах песок в бочках стоял, клещи такие, если зажигалки падали, то клещами хватали, в бочку пихали. Дядя Валя лазал на крышу, а я высоты боялась, я так и не лазила на крышу посмотреть. А помню, что он то лазил с тётей Верой. У тёти Веры был сынишка 2 года, мы блокаду все пережили. Там была и вторая тётя Шура , старшая, а мы с тётей Верой жили. Наша семья вся выжила. Я говорю, может потому, что нас дядя уговорил на дачу поехать и мы до сентября, там и молоко было и за ягодами ходили, паёк то был обыкновенный, как всем, а уже голод то начался с сентября, как нас привезли с этой дачи. Мы всё такт там подкрепились натуральными продуктами. Другие то сразу начали голодать, ну сначала что то было, ведь не с первого дня карточки дали. Так что лето мы прожили более-менее. Говорят, что человечину в городе ели - это точно, и холодец в городе продавали на базаре с человечиной. Да, а что. А тётя вот, возьмёт деньги или тряпки какие-нибудь. Деньги то не шли, может какие-то вещи продать, а покупала столярный клей. Со столярного клея холодец варили. Такой вкусный, лавровый лист бросит тётя. А ещё крахмал, которым корабли внутри обклеивали. В этот чаю бросит, заварит и чаю туда немножко бросит, так что это тоже считалось хорошим питанием. А у других ничего нет. Но человечину мы не ели, это точно. Люди были голодные и были готовы всё пожевать. Всё время было только одно желание, что бы положить в рот, а положить нечего. Трупов много валялось. Помню мы проходили мимо еврейской церкви в магазин за хлебом, и стоит машина грузовая, там почти полная, военные грузят зашитые в простыни трупы. Их в церковь свозили, а потом из церкви везли хоронить. А так то шли другой раз – и одетые лежали и завёрнутые в простынь зашитые. Ходили конечно бригады – собирали всё это».